Парень только на трудные времена

*Дисклеймер: в тексте упоминается компания Meta (Facebook, Instagram и другие продукты), которая признана в России экстремистской организацией.

Я отсоединила капельницу от аппарата и проковыляла к своей скрипучей больничной кровати, сосредоточив внимание на Эмпайр-стейт-билдинг, чтобы не пересечься взглядом с мужчиной на диване.

Я не видела Кевина больше восьми лет, с тех пор как расстались, провстречавшись пару месяцев. Но он не терял меня из виду: в инстаграме, в книжных и даже на платформе GoFundMe. Там он узнал, что у меня поздняя стадия рака с метастазами, и из-за осложнений от химиотерапии я раз за разом оказывалась в больнице.

Последний раз до этого мы говорили, когда я позвонила ему на улице и сообщила, что не могу с ним больше встречаться. Я увидела его в кофейне, вроде как на свидании. Сказала, что понимаю: мы не обговаривали запрет на другие отношения, так что всё в порядке. Было это свидание или нет — Кевин настаивал, что случайно повстречался со старой знакомой, — я сказала, что наш свободный уговор меня больше не устраивает. Чувствовала, что на серьезные отношения он не готов, Кевин и не возражал.

После этого мы не общались до прошлого июля, когда он без предупреждения вошел в мою палату, словно галлюцинация.

Я была подключена к аппарату, который позволяет тяжелобольным пациентам нажимать на кнопку для внутривенного обезболивания, под носом у меня крепилась пластиковая трубка, которая отслеживала дыхание. Если оно слишком замедлялось, то включалась сигнализация и прибегала медсестра — убедиться, что со мной всё в порядке. Из-за типа моего рака медсестры также следили, как часто я хожу в туалет.

И вот в заляпанной слюнями больничной рубашке я вызвала медсестру, чтобы обсудить с ней моторику моего кишечника в присутствии мужчины, с которым когда-то обжималась на музыкальном фестивале. Пока Кевин обменивался любезностями с моим отцом, я изучала стопку раскрасок с Педро Паскалем, которую он принес вместе со цветами, выпечкой и плюшевым кирби. 

Очевидно, Кевин внимательно следил за моими сториз в инстаграме, где появляются кирби и Паскаль. Я отписалась от него вскоре после окончания отношений, так что ничего не знала о его жизни — кроме того, что он вроде по-прежнему высокий.

Неделей ранее он связался со мной, когда я еще мучилась от сепсиса. «Жалко, что ты опять в больнице, — написал он. — Скажи, как тебе помочь (понимаю, что это запоздалое предложение, но я серьезно)».

Мы начали переписываться. Через 24 часа после выписки мне пришлось спешить на операцию уже в другую больницу. Он нашел меня в палате — номер которой я ему не давала — с охапкой подарков в руках.

Мне хотелось спрятаться. Голова подстрижена наголо, щеки в слюнях — у меня не было времени на размышления, смогу ли я так показаться перед человеком, в глазах которого когда-то хотела выглядеть красивой.

«Пап, — сказала я, — это мой друг Кевин».

Я не стала пытаться объяснить нашу историю отцу. Единственным четким воспоминанием о нашем романе был момент, когда я спросила: «Можешь сказать хоть что-то хорошее обо мне?» В ответ я услышала тишину.

После того визита Кевин приходил в больницу каждый день, иногда и до, и после работы, приносил угощения и голубой гаторейд, который я разбавляла полным стаканом больничного льда. Он научился готовить этот коктейль, предугадывая мою просьбу, отслеживал уровень голубой жидкости в стакане и немедленно его наполнял, когда тот становился наполовину пуст. Мы говорили о работе, моей новой книге, моем болевом пороге, его личной жизни, моем болевом пороге, тошноте, раке, моем болевом пороге и моем болевом пороге.

Когда медсестра сказала, что меня выпишут — страшная перспектива, учитывая, что через пару дней после этого я всегда снова оказывалась в больнице, — он взял на работе отгул, чтобы помочь мне добраться до дома. В такси мне было больно сидеть прямо, и я положила голову ему на колени и во всех следующих поездках всегда так лежала. Мышцы у него были напряжены, словно каменные. Он подложил мне под голову руку, и мы расслабились.

В квартире он попросил, чтобы я не добиралась до больницы одна и звонила ему даже посреди ночи. Я не состояла в отношениях, а в нашем обществе, которое ценит романтическую любовь превыше всего — это единственные возможные отношения. Моя семья жила в другом штате — а значит, у меня не было никого, кому я могла бы позвонить в 4:17 утра, чтобы меня отвезли в приемное отделение, если вдруг что-то случится, никого, кто бы обо мне позаботился, хотя у меня было много замечательных друзей, которые меня поддерживали и любили.

Был ли у меня друг, который строил маршрут полуночной пробежки мимо моего дома, чтобы убедиться, что свет выключен, и я не бодрствую, корчась от боли? Нет, но так поступал ради меня Кевин. Был ли у меня друг, который мог, не дожидаясь просьбы, сходить за лекарствами, бельем из прачечной, забрать заказы с нескончаемыми пакетами лакричных конфет и стремные лечебные мази для геморроя? Нет, но Кевин делал и это. 

Несколько друзей от меня отдалились. Я беспокоилась, что для кого-то из них ноша моих потребностей была слишком тяжела. И не могла понять, почему давний любовник с аллергией на серьезные отношения помогает мне с такой заботой и привязанностью, словно мы 40 лет в браке.

Я дала ему свои ключи, и он стал моей главой сиделкой. Во время долгих пребываний в больнице переезжал ко мне в квартиру, чтобы сидеть с моей несчастной чихуахуа, заслужив ее любовь куриными вкусняшками (слишком уж ее большим количеством). Я возвращалась в идеально чистую квартиру и обнаруживала на журнальном столике контейнеры с жевательными конфетами, а вся моя косметика оказывалась аккуратно расставлена по местам. Когда мы вместе смотрели Открытый чемпионат США по теннису, я вскользь упомянула, что хочу однажды снова поиграть в теннис. Через два дня мне доставили ракетку и теннисные мячи.

В дни после химиотерапии я лежала без сил на диване и порой видела, как Кевин на четвереньках оттирал пол и вычищал древний кондиционер, который я считала канцерогенным. Иногда он целовал меня в макушку.

«Думаю, я легко нравлюсь людям, но любить меня тяжело», — сказала я ему как-то раз. Я всегда становилась особенно разговорчива после приема болеутоляющих, мы прозвали это настроение «время сыворотки правды».

«Не пойми меня неправильно, — ответил он. — Но мне кажется, всё наоборот».

Конечно же, я всё не так поняла — «Он думает, я никому не нравлюсь!» — и обиделась. Затем подошла к его ответу с другой стороны: «Он думает, меня легко любить?» Прошло почти десять лет, но Кевин всё же научился говорить что-то приятное обо мне.

Больше всего я боялась, что он исчезнет. Люди такое часто выкидывали и раньше: сближались со мной против моей воли, а затем, когда я в них нуждалась, ускользали. Поступил бы он так с онкобольной? Не знаю. Он обращался с онкобольной так, как я, наверное, бы не стала, например, говорил: «Неплохо выглядишь для умирающей».

Еще что-то хорошее обо мне, как понимаю. Он сидел у моей койки, когда я опять скорчилась в неотложке. Мне было плевать, что он сказал про смерть — я тогда о ней мечтала. Но я чувствовала себя не в своей тарелке из-за внешности — больная и лысая.

Несколько месяцев спустя Кевин отвез меня на последнюю химиотерапию и снял на видео, как я звоню в колокольчик: традиция, когда онкобольные празднуют завершение отравления организма. В те выходные у меня был день рождения. Он подарил меня пиньяту с конфетами, стикеры с видами рака, которые, как он знал, я считала диковатыми, и угощение для моей чихуахуа, чтобы та не думала, будто о ней забыли. Его визиты становились всё реже, и мое сердце начало тревожно биться, как и восемь лет назад.

Мое состояние наконец стабилизировалось, наши отношения должны были выйти за рамки парадигмы «пациент-сиделка», и я беспокоилась, что они начали его пугать, став слишком реальными, когда между нами оставалось меньше препятствий для физической и эмоциональной близости.

Недавно я пригласила его к себе на разговор, похожий на тот, который всё закончил в первый раз, но теперь мы оба признались: «Я люблю тебя». Хотя Кевин четыре месяца вел себя, будто мой муж, он сообщил, что боится заводить со мной отношения.

«Я не хочу всё испортить, — сказал он. — Ты во мне разочаруешься».

Недели спустя он приехал со мной на биопсию. На ресепшене нас спросили: «Кем вы приходитесь друг другу?» Я отвернулась, решив возложить бремя ответа на Кевина.

Он подумал целых три секунды и сказал: «Мы лучшие друзья». Я засмеялась. В палате он помог мне раздеться, осторожно стянул носки и сложил брюки. Завязал больничный халат. Сказал, что я хорошо выгляжу.

По материалам The New York Times Magazine
Автор: Мария Ягода

Переводила: Елизавета Яковлева
Редактировала: Анастасия Железнякова