Человек предельной искренности. Памяти фотографа Дмитрия Маркова. О нем рассказывают сестра Татьяна Маркова, журналист и друг Шура Буртин и музыкант Борис Билье, написавший саундтреки к его фотографиям
Год назад, 15 февраля, в Пскове умер фотограф Дмитрий Марков. Снимки Маркова, сделанные на смартфон, показывают Россию и ее жителей без прикрас. Но в то же время по ним видно, насколько глубоко их автор понимал — и любил — своих далеко не идеальных героев и их непростые жизненные обстоятельства. В годовщину смерти Дмитрия Маркова предлагаем посмотреть на фотографа и его творчество глазами трех человек: его сестры Татьяны Марковой (она написала о брате пост), его друга, журналиста Шуры Буртина, и соавтора по проекту «Cut Off» французского музыканта Бориса Билье, с которыми поговорила «Медуза».
Год назад, 15 февраля, в Пскове умер фотограф Дмитрий Марков. Снимки Маркова, сделанные на смартфон, показывают Россию и ее жителей без прикрас. Но в то же время по ним видно, насколько глубоко их автор понимал — и любил — своих далеко не идеальных героев и их непростые жизненные обстоятельства. В годовщину смерти Дмитрия Маркова предлагаем посмотреть на фотографа и его творчество глазами трех человек: его сестры Татьяны Марковой (она написала о брате пост), его друга, журналиста Шуры Буртина, и соавтора по проекту Коллаборация Дмитрия Маркова и Бориса Билье, вышедшая в 2019 году тиражом в 500 копий. Это фотокнига и музыкальный альбом, помещенные в единое творческое пространство. Издательский проект IIKKI описывает Cut Off как диалог между фотографом и музыкантом.">«Cut Off» французского музыканта Бориса Билье, с которыми поговорила «Медуза».
Внимание! В этом тексте есть мат. Если для вас это неприемлемо, не читайте его.
Татьяна Маркова
сестра Дмитрия Маркова, пост из телеграм-канала его памяти
Послезавтра год, как Димы нет. И в горевании даты имеют значение. Хотя за этот год не было ни единого дня, когда бы я о нем не думала. Ни одного дня. У меня до сих пор стоит букет, который он подарил мне на день рождения — за пару недель до смерти. Мой день рождения — это была наша последняя встреча вчетвером, с родителями. Наша встреча у меня дома перед его поездом в Псков — последняя наша с ним встреча. А мое последнее сообщение ему так и осталось непрочитанным.
Весь этот год я пытаюсь отвечать на какие-то вопросы о Диме — другим людям, но прежде всего себе. Мне кажется, за этот год я узнала его лучше, ближе. И мне очень жаль, что я не смогу обсудить это с ним.
Разные люди по-разному откликались на [предложение принять] участие в нашей книге [о нем]. Были те, кто отказывался, а некоторые и вовсе молчали. И я понимаю: местами Дима был невыносим, резок, нечувствителен, эгоцентричен. Вместе с тем, проходя мысленно его жизненный путь — из разговоров с людьми, по фотографиям в архиве, — я понимаю, как непросто ему было. Нет, я даже не могу себе этого представить. Сколько душевных сил требовала социальная работа. Если почитать ЖЖ и другие соцсети — там, конечно, все задорно, с огоньком. По-пацански дерзко, постоянная движуха, люди, борьба, победы, негодования по поводу системы. Эта круговерть очень привлекала деятельных и заинтересованных людей, Дима умел вовлечь.
Ну и говорил и писал он отлично. Об этом мне, кстати, не раз говорили люди, которые с ним общались в разные периоды, начиная с раннего подростничества: уже тогда у него была грамотная осмысленная речь, на порядок выше остальных. И вопросы, которые его волновали, довольно быстро стали выходить за пределы дискотек и просто тусовок. А вопросы были всегда. Я думаю, эта чувствительность к миру и желание его понять, какая-то базовая доброта и привели его в социальную работу, а фотография стала проводником в это. Я говорю «базовая доброта» и очень в это верю. Это не про добренького парня, но про какую-то доброту в ядре личности. И это поражает меня еще больше. Знаете, в учебниках о зависимости можно встретить слова о том, что мотив употребить у зависимого человека в конечном счете становится ведущим и зависимый со временем претерпевает морально-нравственную деградацию. И я продолжаю спрашивать себя: как то, что Дима делал в социальной работе, в фотографии, стало возможным, учитывая его зависимость? Каких усилий ему это стоило? Без пафоса. Просто: как?
Я точно знаю, что социальная работа, тесно сплетенная с фотографией, для него были очень важными мотивами жить. Он очень радовался, когда писал мне про подростков в реабилитационном центре, которые шли на поправку. И возврат в последовательную социальную работу с зависимыми подростками для него начал становиться новым смыслом и новой точкой приложения сил. Он хотел, чтобы его фотографии стали свидетельством времени. Без претензий на величие, кстати. Он просто без ложной скромности знал, что может это делать.
Мне его очень не хватает.
Вспомните 15 февраля про Диму как умеете. Пусть он там знает, что мы его любим.
Фотографии Дмитрия Маркова
Шура Буртин
журналист, друг Дмитрия Маркова
Дима жил, с одной стороны, с героиновой зависимостью, с другой — с острой чувствительностью и ко всему окружающему, и просто к существованию. У меня такого опыта нет, но мне разные героинщики говорили, что жизнь, само существование, для них все время ощущается как что-то мучительное — и героин дает выход из этого. По Диме это было очень видно: его все время колбасило очень сильно, он жил в очень трепетном состоянии. Его мотало из энтузиазма в отчаяние и так далее.
К фотографии он относился очень серьезно, именно как к искусству. У него была высочайшая планка качества для себя самого. Но при этом это еще сильно его отвлекало — и от жизни, которая его ранила, и от привычного способа материале о Дмитрии Маркове, который он написал для издания «Черта», «сняться» означает принять наркотическую дозу и таким образом «сбросить тяжесть существования». Впервые Буртин услышал это слово от Маркова.">«сняться», героина.
Дима был, понятно, человек очень рефлексивный и много в жизни повидавший, но при этом в каком-то смысле у него были подростковые ощущения от реальности. То есть он всегда изображает вот этих детей, которые сидят где-то на трубах. Это его главные герои, и он, конечно, себя в них опознавал.
Его ощущения от мира, мне кажется, были адекватны. Реальность трудно выносима, и мы так или иначе от нее просто отгораживаемся, каждый залезает в разного рода норки. А вот у Димы была очень подлинная бездомность, невозможность залезть в норку, и он в этом ощущении остался. Его обостренность [чувств] и дает эти фотки.
Сначала я познакомился с его фотографиями, а не с ним лично. Юля Вишневецкая, моя жена, тоже баловалась фотографией и Диму уже знала как фотографа, переписывалась с ним в ЖЖ. Она мне показывала его работы. У меня никакого своего мнения тогда про фотографии не было, и я ей просто доверял, тоже глядел, думал: да, круто. Но тогда я на самом деле оценить толком не мог.
Мы с друзьями снимали квартиру вскладчину, и у нас освободилась комната. Дима как раз тогда уехал из деревни и написал в ЖЖ, что ищет жилье в Москве. Первых впечатлений о нем никаких не помню, как-то мы просто вдруг резко стали жить вместе, и уже это все было сплошное впечатление. С Димой, безусловно, всегда было очень интересно и драйвово. Он привлекал сотни, тысячи людей. Разумеется, это было связано с тем, что он невероятно яркий чувак, суперживой и говорящий про все с какой-то предельной искренностью — как [Александр] Башлачев, допустим. Человек оголенный очень и мощный.
Мы с ним мало разговаривали в последние годы. То, что мы созвонились незадолго до его смерти, было связано с тем, что его воспитанник Миша умер от передоза. Ты с ним пять лет мог не разговаривать, а ощущение, как будто только что говорили. Он умел вступать в максимально близкие отношения с людьми, с очень многими, без дистанции. Очень многие его считали близким другом, потому что каждое общение с ним сразу было близким. И тут [во время звонка] было вот это ощущение провала в прошлое, в контакт, который у нас был, когда мы вместе жили.
Был день, когда Навальный умер. Мы шли с митинга [памяти Навального за рубежом], и мне подруга сказала [о смерти Димы]. Когда все стали постить фотки, до меня реально дошел масштаб явления. Это банально, что только когда какое-то явление заканчивается, ты его и можешь увидеть.
Наша общая подруга запостила фотку, на которой мальчик, согнувшись, плюет на огонь и тушит его. И я вдруг вижу, что эта картина — как «малые голландцы». Она абсолютно идеальна, и при этом в ней какой-то невероятно точный сюжет, и этот одинокий вечерний момент запечатлен. В этот момент я увидел, понял, что Дима великий фотограф, а не просто крутой, хороший. До меня дошла его величина, не сопоставимая с контекстом.
Это огромное внимание Димы к человеку. Такой совершенно материнский взгляд на людей. Думаю, он хотел бы, чтобы на него в детстве тоже так посмотрели.
Когда началась война, он ушел в срыв, в котором у него было два передоза, его чудом вытаскивали. Он уже деньги на похороны себе отложил. Для всех это [начало полномасштабной войны] было пиздецом, а для него из-за этой его гиперранимости… Я имею в виду, что окружающая действительность и так у него все время вызывала отчаяние, а уж тут она показала свое мурло максимально ярко.
Потом на Диму начали наезжать какие-то дураки — за то, что он остался в России, остался жить с теми же людьми, с которыми и жил. В их жизнь вошла война, кто-то из них пошел на фронт. Он от них никуда деться не мог и не собирался. Я, например, уехал сразу, я выбрал от этого всего отгородиться. У Димы возможности отгородиться не было. Он впускал в себя войну в том содержании, в котором она представала для его героев (они же его музы, его близкие люди). Дима их очень чувствовал, и, мне кажется, у него была максимально человечная позиция.
Дима придерживался максимально оппозиционных взглядов, но при этом он не мог вычеркнуть из жизни людей, которые относятся к войне по-другому, просто для них она — какая-то другая данность. Они вообще не думают: война — хорошо это или плохо? Или думают, только попав туда. Они живут в другом жизненном слое, для них это не идейная, а практическая какая-то штука. Он с ними не сливался в этом и не отгораживался. И его потрясающий портрет солдата, который остановившимися глазами смотрит в будущее, мне кажется, это выражение этого понимания.
Дима вырос в насилии. В разного рода насилии, не только в отношении государства к людям, но и людей друг к другу. Он от этого насилия с детства максимально страдал. На примере интернатов он видел, как ты оказываешься в системе, где [существует] дедовщина, где воспитатель использует старших ребят для контроля над младшими — и за счет этого все работает. И ты хочешь этим ребятам хорошего, возишься с ними, любишь их, а при этом все равно становишься частью этой системы и тоже используешь этих старших ребят. Я думаю, что Дима понимал неизбывность этой проблемы.
Для Димы, мне кажется, портрет его родителей был портретом России: люди друг друга мучают, люди совершенно неплохие, но не способные друг с другом договориться, абсолютно не верящие в эту возможность, очень сильно придавленные своей долей. За последние десять лет Дима с родителями, насколько я слышал от [его сестры] Тани, сильно примирился. И отношения стали мягче, и родители его больше приняли, и он больше понял, что от них не надо требовать того, чего они не могут [дать].
Дима, наверное, волонтеркой [волонтерской деятельностью] потому и занялся, что хотел вот этого ощущения, что можно что-то исправить.
Мне кажется, то, почему ему были близки дети из коррекционных интернатов, детских домов, максимально выражено в его цитате:
Раньше мне было свойственно такое отношение, что есть Люди, с большой буквы, а есть — так, все остальные. А потом я стал общаться с дебильным подростком. И сначала мне казалось, что надо там и там подкрутить — и все исправится. А потом я увидел, что все гораздо сложнее и там еще пять каких-то ручек торчит. И что его судьба — это причудливое переплетение кучи историй, обстоятельств — и интеллект его вообще ни при чем. Интеллект — это стекло, из-за которого эта душа как-то видна. Интеллект — это стекло — у кого-то оно мутное, у кого-то чище. А за ним, если погружаешься вглубь, — там душа, и она вообще прекрасная. И у каждого внутри такая же душа. И я стал по-другому глядеть на людей. Это было одним из поворотов моего мировоззрения.
С другой стороны, мне кажется, он тоже эту инвалидность в себе чувствовал. Инвалидность не в ментальном смысле, а в смысле взаимоотношений с миром. Они у них какие-то наивные, грубые, плохо работающие. При этом каждый из них, естественно, как любой человек, очень хочет как-то с этим миром выстроить контакт.
Я думаю, что в них виднее то, что свойственно всем людям. Наши попытки как-то подружиться с миром или, с другой стороны, его наебать. Дима себя в них чувствовал, я думаю, и как художник брал ту фактуру, в которой виднее человек.
Aries Mond. Он объединяет звуки, записанные методом полевой записи (то есть звуки из повседневной жизни), с мелодиями, исполненными на классических музыкальных инструментах.
Билье пишет музыку для театральных и цирковых постановок. В 2019 году во французском издательском проекте IIKKI вышла коллаборация Билье и Дмитрия Маркова: фотокнига и музыкальный альбом «Cut Off». ">Борис Билье
музыкант, соавтор Дмитрия Маркова по проекту Cut Off
Заслуга по объединению фотокниг и музыкальных альбомов в одном художественном пространстве принадлежит издательству IIKKI, основанному Матиасом ван Эклоо и расположенному на западе Франции, в Бретани. Он начал делать подобные проекты в 2016 году, сейчас вышло уже 26 разных изданий.
[В проект IIKKI] я пригласил себя сам! Я следил за работой Матиаса еще со времен, когда он руководил другим музыкальным лейблом (Eilean rec.). Когда он основал IIKKI, я пришел в восторг от формата и отправил Матиасу музыку: она ему понравилась. Именно он предложил посотрудничать с Дмитрием Марковым. От такого предложения невозможно отказаться.
Я совсем не знал о [Маркове и] его работах, пока Матиас не прислал мне несколько снимков. Помню, я был удивлен количеством и точностью снимков в инстаграме. Они схвачены невероятно! [Марков] запечатлел совершенно безумные позы и абсурдные ситуации. Каждый снимок рассказывает свою историю, это просто поразительно. Еще меня удивил контраст между обескураживающей живостью одних снимков и впечатлением бесконечного времени на других.
Я, сколько себя помню, считал, что обычные звуки сами по себе создают музыку. И в 1980-е годы, будучи ребенком, я открыл для себя кассетный магнитофон, микрофон, встроенный в кассетный магнитофон, и вырезание фрагментов [магнитных] лент с помощью ножниц и скотча. Я влюбился в кнопки «повтор», «воспроизведение» и «пауза» задолго до того, как прикоснулся к музыкальному инструменту. Конечно, с тех пор оборудование эволюционировало, но моя музыкальная работа неотделима от редактирования и коллажирования звуков.
Так что я постоянно сочетаю фрагменты мелодий, записи акустических инструментов, компьютерную обработку и полевые записи. Мой главный принцип — создать из этих фрагментов звуковой образ.
Часть музыки [к альбому Cut Off] уже была написана, когда я открыл для себя фотографии [Маркова]. После чего я провел много времени, пробуя, рассматривая изображения и записывая музыку в совершенно разных направлениях. Это было очень увлекательно.
Этот опыт был совершенно не похож [на то, с чем я работал раньше]. В театре мы обычно работаем все вместе, творим коллективно в одном и том же месте, вместе выступаем на публике, и именно коллективная энергия выступает движущей силой, пусть даже [зритель сконцентрирован] лишь на тексте и актерах на сцене.
Здесь же мы работали над книгой и пластинкой, которые должны были существовать как вместе, так и по отдельности. Не вполне уместно представлять себе [этот проект как] иллюстрированную музыку или смотреть на фотографии как на упаковку для пластинки. Мы должны были найти некий баланс.
Меня поразило постоянное присутствие людей на фотографиях [Маркова]. Снимки были сделаны с невероятным уважением к людям, и мне было важно проявить такое же уважение. Я постоянно спрашивал себя о том, что же происходило за камерой. Создавать слегка абстрактный, ускользающий эффект за кадром — единственное, что я умею делать с музыкой. И еще останавливать время на несколько секунд. Так что я попытался пойти по этому пути.
Я уже не уверен, отражает ли обилие изображений реальность или, наоборот, постоянный поток медиа создает ее. Может показаться, что ни одно изображение больше не может иметь никакого значения или влияния [на мир], но обилие похожих изображений в конечном итоге способно навязать точку зрения, идеи и поведение. Как и бо́льшая часть музыки, которую мы слышим ежедневно, ассоциируется с телевизионными образами и подкрепляет положительные или отрицательные эмоции упрощенных посланий.
В мире, переполненном ошеломляющим количеством изображений, фотография или видео, которые не вписываются в установленные рамки, мгновенно вызывают дискомфорт. Мы привыкли к откалиброванной телевизионной картинке счастья и терпимо относимся даже к изображениям самой ужасной нищеты и жестокости, но только если они явно указывают на виновных.
И вот тут-то снимки Дмитрия Маркова оказываются по-настоящему тяжелыми и вызывают неловкость. Не из-за вещей, которые они показывают, а потому, что они не говорят нам, что думать. Они совершенно не соответствуют ожидаемым стандартам. В них всегда есть противоречие, двусмысленность, что-то неправильное. Нам показывают жизнерадостных, доброжелательных и веселых людей, но в совершенно запущенной обстановке. Показывают солдата, который не выглядит угрожающе. Показывают лицо, но вы не можете понять [чего от него ожидать]: этот парень может быть моим лучшим другом, или меня сейчас убьют. Это вызывает сильную тревогу. [От всех остальных художников Маркова отличает] качество его фотографий, независимо от оборудования и условий, в которых он работал. Я не связываю его снимки исключительно с Россией, они довольно универсальны. Благодаря им я узнал о многих событиях и испытал множество эмоций.
Мне нравится, когда название [работы] не утверждает что-то, а скорее предлагает слушателю поразмышлять. Английский язык в этом плане довольно удобен, поскольку слова и выражения в нем часто многозначные. На моей пластинке несколько таких названий, которые относятся к технической аудио- или фотографической лексике, но имеют совершенно другое значение в повседневном языке. Cut Off by Aries Mond
Мы делали этот проект в 2019 году, и тогда я довольно четко разграничил предлагаемые снимки и любое личное мнение о внутренней политике в России. Конечно, Дмитрий Марков показал повседневную жизнь в России под углом, недоступным нам, европейцам. Он показал нам сложные условия жизни без приукрашиваний, но, на мой взгляд, его фотоработы не сводятся только к этому. В 2019 году вы могли бы найти очень похожие декорации в любом городе демократической страны в Западной Европе, даже если обстоятельства [при которых сделан снимок] несопоставимы.
В 2025 году, конечно, мы смотрим на Россию совсем иначе. Я стараюсь не судить о людях, живущих за тысячи миль от меня, по действиям их лидеров. Во многих странах, которые ближе к [моему] дому и где люди имеют свободу выбирать правителей, похоже, происходят перемены. По всей Европе и во всем остальном мире мы наблюдаем работу интеллектуального парового катка, едущего по мозгам, отрицание всех форм коллективного разума, усиление власти репрессивных систем, постепенное исчезновение демократических процессов, презрение к судебным институтам. И все это ради ненасытных миллиардеров.
[После коллаборации с Марковым] я, наверное, по-другому взглянул на свое окружение.
Мне было бы интересно посмотреть, что бы сделал Дмитрий Марков, если бы он приехал фотографировать во Францию или путешествовал по миру — со своим уникальным видением. Несомненно, его работы могли бы зародить некоторые сомнения в умах людей.
О Дмитрии Маркове
Юлия Старостина и другие авторы «Медузы»
