Бог на стороне слабого. Максим Трудолюбов — о том, как вера Алексея Навального превратила его в уникального политика в рамках всей российской истории
Алексей Навальный — один из немногих российских политиков, который публично говорил о себе как о верующем человеке. В последние годы жизни он часто цитировал Евангелие во время судебных заседаний, рассуждал о вере в переписке с соратниками и сторонниками. В своих мемуарах Навальный рассказывал, что вера, которая «упрощает жизнь, а не усложняет», в колонии помогла ему принять свою судьбу. Максим Трудолюбов считает, что именно вера превращает политическое наследие Навального в нечто большее, чем просто еще одна история оппозиционного движения, которое не справилось с безжалостным противником. Личные духовные поиски позволили Навальному встать на путь, который до него не удавалось в российской истории пройти никому.
Алексей Навальный — один из немногих российских политиков, который публично говорил о себе как о верующем человеке. В последние годы жизни он часто цитировал Евангелие во время судебных заседаний, рассуждал о вере в переписке с соратниками и сторонниками. В своих мемуарах Навальный рассказывал, что вера, которая «упрощает жизнь, а не усложняет», в колонии помогла ему принять свою судьбу. Максим Трудолюбов считает, что именно вера превращает политическое наследие Навального в нечто большее, чем просто еще одна история оппозиционного движения, которое не справилось с безжалостным противником. Личные духовные поиски позволили Навальному встать на путь, который до него не удавалось в российской истории пройти никому.
Из-за свойственной Алексею Навальному иронии его вера многим казалась чудачеством. Тем не менее спустя год после трагической смерти политика именно это чудачество остается наименее отрефлексированной частью его наследия.
Религиозность Навального была устроена довольно необычно для российской политики. За минувшие два десятилетия можно найти немало официальных представителей государства, которые посещали православные храмы, чтобы постоять там перед телевизионными камерами в имиджевых целях. Такая политизация и апроприация религии властью вообще традиционна для России. При этом сложно отыскать примеры заметных политиков, всерьез готовых объединить религиозные идеалы и гражданские принципы в оппозиционном проекте.
Спиритуализация политики — возможно, один из важнейших незавершенных проектов Навального. Политик не признавал традиционных православных формальностей, потому что не принадлежал к узкому слою воцерковленной интеллигенции. Он хотел говорить на своем языке, который сформировался еще в «Живом журнале» и других социальных сетях. В своих мемуарах Навальный рассуждает о вере как о глубоко личном открытии, сделанном во время духовных поисков: «Как и многие люди, выросшие в Советском Союзе, я никогда не верил в Бога, но теперь, глядя на [мою дочь] Дашу, на то, как она развивается, просто не мог принять мысль, что дело только в биологии». Признавал он и свой статус аутсайдера и смирение: «Еще крещусь на церкви, что явно тоже суеверие для тру-христиан. Делаю это даже скорее для воспитания христианского смирения. Поскольку все, абсолютно все окружающие смеются надо мной, когда я крещусь на золотые маковки рядом».
Отказавшись от нормативного церковного языка, Навальный добился важного результата. Он дистанцировался от ритуализированного тона Русской православной церкви (РПЦ), к которому обращаются ее представители, чтобы выразить поддержку властям и оправдать агрессивную войну против Украины. Вскоре после начала полномасштабного вторжения патриарх Кирилл заявил, что «мы вступили в борьбу, которая имеет метафизическое значение». Позже РПЦ и вовсе назвала войну «священной».
Навальный противостоял монополии официальной РПЦ на представительство верующих — и эксплуатации властями православной риторики. Вера Навального оставалась его личным выбором и частным делом. Будучи публичной фигурой, он, возможно, нечаянно встал на путь, который до него не удавалось пройти никому в российской истории. Он смог интегрировать веру в политику — и не допустить внешней политизации своей религиозности.
Российская власть исторически противостояла политическому христианству, используя церковь в своих интересах
Для многих культур вполне естественно, что вера и гражданская позиция соединяются. В том числе и для противостояния власти.
В контексте христианства низовые движения Реформации, нонконформисты, американские аболиционисты и активисты, выступавшие за защиту социальных прав рабочих и гражданских прав меньшинств, обращались к той части богословия, которая говорит о достоинстве человека, созданного по образу и подобию Бога. А также об императиве любви к ближнему — и освобождении угнетенных. Говоря о политиках, сочетавших религиозные убеждения с оппозиционной работой, американцы упомянут американского движения за права чернокожих 1950-1960-х. Убит Джеймсом Эрлом Рэем в Мемфисе, штат Теннесси, 28 марта 1968 года.">Мартина Лютера Кинга — младшего, жители Центральной Европы — роль католической церкви в антикоммунистическом сопротивлении в Венгрии, Чехословакии и Польше.
Похожие попытки предпринимались и в России. Можно вспомнить часть славянофильского движения XIX века — внутри него отдельные националисты-романтики отстаивали общинные гражданские идеалы и свою возвышенную версию православия. Или, скажем, революционеров-авангардистов, которые сочетали футуристические политические амбиции с особой версией христианства, оформившейся под влиянием философских идей Николая Федорова о всеобщем спасении и прогрессе человечества. Тем не менее и те и другие делали бóльший акцент скорее на коллективистских утопиях, чем на защите прав личности.
Другой яркий (и даже скандальный) пример из российской политической истории — отец Георгий Гапон, сыгравший ключевую роль в событиях, предшествовавших революции 1905 года. Священник видел свою миссию в том, чтобы улучшить условия жизни рабочих в Петербурге, обращаясь к религиозному и социальному активизму. В 1904-м при поддержке властей Гапон организовал одну из первых в истории страны профсоюзных организаций — Собрание русских фабрично-заводских рабочих.
Тогда власти видели смысл в поддержке рабочих движений, которые дистанцировались от марксизма, атеизма и революционного атеистического коммунизма. Гапон открыто брал деньги у властей — и оправдывал это перед своими единомышленниками так: эти средства изначально взяты из народного кармана и таким образом просто возвращаются к законным владельцам. Шествие Гапона к Зимнему дворцу, которое вошло в историю как Кровавое воскресенье, и его двойная лояльность в конечном счете привели к отчуждению священника как от правительства, так и от оппозиции. В 1906 году Гапона убили радикальные революционеры.
Примерно тогда же писатель Лев Толстой предложил российскому обществу свою трактовку христианских принципов. Он считал, что учение Христа — и в особенности Нагорная проповедь — предписывает принципиальное ненасилие. В новозаветном послании Толстой и его последователи видели основу для защиты интересов народа, а не властей и организованной религии. Ссылаясь на ключевые религиозные тексты христианства, толстовцы выступали против войны, службы в армии и государственного принуждения как такового. В их картине мира правительства опираются на насилие и угнетение — и именно это противоречит изначальному посланию Христа.
Эти идеи широко распространились по всему западному миру, породили целое движение по созданию коллективистских общин и значительно повлияли на ранние пацифистские движения. Тем не менее в России толстовство оставалось за пределами политического мейнстрима. Самого писателя в 1901 году отлучили от церкви — за неприятие православных догматов, критику церкви и ее обрядов.
Менее известен политический проект российских протестантов. В 1905 году Иван Проханов, лидер Всероссийского союза евангельских христиан, основал партию Союз свободы, истины и мира. Ее члены выступали за «социальную евангелизацию»: демократическую республику как наиболее справедливую форму правления, свободу вероисповедания, слова, печати, союзов, собраний и национальностей. Они требовали ликвидации сословных ограничений, гендерного равенства и справедливого по отношению к рабочим социально-экономического законодательства. Партия просуществовала недолго — меньше года. Сам Проханов уехал из страны в 1928-м, не сумев найти компромисс с большевиками.
Другие попытки создать христианско-демократическую партию или движение предпринимались в России и в позднесоветский период, и после распада СССР, и в раннее путинское время. Все они оставались на задворках мейнстрима.
Так исторически сложилось, что государство и РПЦ всегда противостояли низовым христианским общественно-политическим проектам. Эта особенность российской истории проходит буквально сквозь века. Государство давило на церковь — и ее официальные лица не могли иметь собственную позицию даже по нейтральным гуманитарным вопросам, не говоря уже о политических. Вместо этого власти и в царскую, и в советскую, и в путинскую эпоху в своих интересах подвергали церковь политизации сверху.
Вера стала для Навального источником моральной силы, когда российская оппозиция не смогла противостоять безжалостному противнику
Когда российские власти усилили репрессии, позиция ненасильственного протеста, которой последовательно придерживался Навальный, начала вызывать все больше вопросов. Часть оппозиции встала перед дилеммой — уезжать из страны и спасать людей от преследования или переходить к насильственному сопротивлению. Навальный и его сторонники категорически исключили последнее.
Вероятно, выбор насильственного сопротивления мог бы быть идеальным сценарием для Кремля — тогда бы власти смогли легитимно объявить «войну экстремизму». В итоге они сделали это нелегитимно (буквально назвав «экстремистами» всех, кто связан с Навальным).
Но дело далеко не только в этом. Насилие морально и исторически неприемлемо. Если российское государство продолжает культивировать свою репрессивную природу, то российская оппозиция XXI века не видела возможным возвращение к практикам столетней давности. Хоть кто-то в России, кажется, пытался выучить уроки прошлого.
Читайте также
Вера Навального, которую многие его последователи и коллеги считали эксцентричностью, помогла ему дать ответ на неразрешимую дилемму: ненасилие бессильно, насилие невозможно. Политик искал «Царство Божие и правду его», цитировал Нагорную проповедь, заученную наизусть уже в заключении. Именно поэтому его наследие нельзя считать историей неудавшегося оппозиционного движения, которое оказалось неспособно противостоять безжалостному противнику. Вера Навального возвышает этот опыт — и придает ему более глубокий смысл.
Путин провозгласил себя верующим человеком, однако придерживается совершенно иного подхода. Он политизирует существующую церковную структуру — и делает из нее еще один инструмент для легитимации режима своей персональной власти. В понимании Путина вера должна связать религиозную идентичность с лояльностью государству. Подавить инакомыслие, а не вдохновить на него.
Подход Навального же направлен на гуманизацию и демократизацию веры. Религия для него — источник личных убеждений и моральной силы. В итоге с богословской точки зрения получается, что для Путина Бог — на стороне сильного, а для Навального — на стороне слабого.
Максим Трудолюбов
