2025/03/24 - Вадим Жук

На узком мостике, за шаткие перила
Держась, кричишь, и ничего в ответ,
Была, была и вот отговорила.
И даже эха нет.

Карасик-рыбка, круглый жадный ротик,
Голодная до синевы волна.
Плывет, плывет по речке малый плотик
О два бревна.

Два мальчика плывут белоголовых
Вдоль зябких молчаливых берегов.
Молчат под ивами большие рыболовы.
Не слышно слов.

Не слышно мне ни тишины, ни плеска,
Невидим голос твой, невидим звук.
И солнца дышит неподвижный круг
За облачной неплотной занавеской.

Несгораемо, неопалимо,
Даже больше, чем просто «люблю»:
«Ты картошку солила?» — «Солила».
«Не солила? Я сам посолю».

Далека ещё грозная полночь,
Переласканный тянется кот,
И телевизионная сволочь
Вечной жизни рекламу поёт,

На бутылке неяркие блики,
Перекличка домашних примет.
И по всей нашей дикой, великой,
Несмолкаемый русский дуэт.

И по всей безалаберной милой,
В безобразьи, в любви, во хмелю,
«Ты картошку солила?» — «Солила».
«Не солила? Я сам посолю».

Нe снаряд, не ворона, не метeорит.
Это платoй за тачку и за ипотеку.
В синем воздухе быстро и страшно летит
Килограмм человека.

Этот чел из воронежских или тверских,
Он в охотку за водкой мотался,
Он сегодня за завтраком ел за троих,
А к обеду гляди – разлетался.

Мне сдается, он больше невосстанoвим,
Ни для Гали, ни для алкоголя.
Притяженьем навеки оставлен земным
На окраине минного поля.

Подавивши зевок, дозвонится комбат
До испуганных папы и мамы.
И положит в мешок санитарный солдат
Остальные его килограммы.

Надо не пускать в себя плохого!
Вот его как будто бы и нет.
Есть к нему подходы-переходы,
Ну а ты поставил турникет.

На одной седьмой продрогшей суши,
Где полно лесов, морей и рек.
Надевает крепкие беруши
На себя хороший человек.

И не слыша новостей и сводок,
Спит на правом правильном боку,
Устремивши честный подбородок
К белому, как саван, потолку.

Собака, мне нравится Ваш независимый нрав.
Достоинство Ваше, сокрытая тихая сила.
Навряд ли Вы будете, Ваш подбородок задрав,
Тревожить бессмысленным воем ночное светило.

Вам жить интересно. Вы любите бег и игру,
Не станете зря Вы рычать на больших и на малых.
Весёлых соседских собак симпатичен Вам круг,
Но сможете взглядом поставить на место нахала.

Вы не расположены к лести, вранью и вину.
Потребности Ваши — вода и овсяная каша.
Мне кажется, Вы бы сумели возглавить страну
Такую, как наша.

В дальнем свете, на другой планете,
В солнечном тихоне сентябре
Прикопала девочка секретик –
Стёклышки цветные во дворе.

С кителя морского золотинка,
Сложенное вдвое письмецо,
Целая почтовая картинка,
А на ней Стриженова лицо.

Долгих лет и вовсе не бывало,
Ты ведь помнишь, девочка моя,
Ты вот здесь в сандаликах стояла,
За скамейкой – семилетний я.

Взял да раскопал твоё письмишко,
Светит в каждом стёклышке звезда!
А письмо про зайку и про мишку.
Ерунда. И с грамотой беда.

В сквере клён невероятно вырос,
С молодой кудрявой головой.
Ничего у нас с ней не случилось.
А Стриженов до сих пор живой.

За подлое время, за прятанье глаз,
За весь обиход наш наскальный,
За умных, за предусмотрительных нас,
Ответил Алеша Навальный.

За пойманный шанс, за спасительный рейс,
За все мировые столицы,
За преданных нами вразнос журавлей
В угоду дрожащей синице.

И ты ни при чем, да и я ни при чем,
За нас он несет свою ношу.
Дождусь. Мы еще города наречем
Негромким названьем – Алеша.

На просторы двенадцати метров
Коммунального злого жилья
Из окошка влетали кометы,
Приносили пыльцу бытия.
Ели с рук. Улыбались. Жалели.
И смущались идти в туалет.
Обещали вернуться к апрелю,
Не бывали по несколько лет.
А потом из Иркутска, Парижа
Каждый раз — как единственный раз.
Я, похоже, без них бы не выжил.
И, наверное, каждый из нас.

Я мальчиком останусь навсегда,
Пока текучая и пестрая вода
полуприкрытых глаз струится мимо.
Пока слетают с плеч концы платка,
А бледная и тонкая рука
Тепла и неостановима.
Пока под снегом нежатся дома,
Пока на полке сжатые тома
Друг к другу прижимаются. Покуда,
Ведут неинтересный разговор
Помятый чайник и вороний двор,
И сине-белая дрожит в шкафу посуда.

Ой, погибну я не за рабочих,
За тебя я погибну, мой друг,
И синички мне выклюют очи,
Потому что орлам недосуг.

Не склонится ко мне вороная
Лошадиная жалость. Конец
Мой увидит машина стальная
С миллионами конских сердец.

Пролетят равнодушно шоферы
На своих городских скоростях,
Но меня понесут волонтеры —
Плоть мою на некрепких костях.

О, мосты превосходной столицы,
О, рыдания северных рыб,
И озябшие серые птицы,
И открытые настежь дворы.

И ни Феникса нет, ни Финиста,
Только свет на втором этаже
Да минувших годов букинисты…
Впрочем, их не осталось уже.

Константину Андреичу семьдесят лет.
У него безнадёжный артрит да еще аденома,
Он не раз уже слышал шаги метронома,
И земному не раз посылал свой последний привет.

Он влюблен в Ангелину Игнатьевну. Он ее любит.
Ангелине Игнатьевне тоже уже ого-го.
Они встретились поздно. Они уже взрослые люди.
И в своих устоявшихся жизнях не могут менять ничего.

Им бы сдать свои судьбы, как когда-то сдавали бутылки,
А они строят планы на дальний январь.
И Сатурн озадаченный лапою чешет в затылке
И глядит в изумленьи на свой отрывной календарь.

И вообще бы не встречаться,
Оставить память начеку,
Но не надеяться на счастье,
Что вдруг возникнет по звонку.

В Калитино случилась пробка,
В Сельцово поезд с жизнь длиной.
В багажнике тряслась коробка
С поспешно купленной едой.

Соприкоснувшись головами,
Искрили, будто бы мотор.
На светофорах целовались,
Кляня очередной затор.

Замок свернулся, как калачик.
Открылся! Завершив побег,
К нетопленой январской даче
Мы шли, проваливаясь в снег.

Не оттого, что жизнь прошла,
Не оттого, что друг ушел.
А оттого, что жизнь прошла,
И оттого, что друг ушел.
А улица белым-бела,
На стенах старые картинки,
И по невидимой пластинке
Бежит незрячая игла.

Когда державный людоед и вор
Уйдёт навеки в беспросветный мрак.
Придёт беда и будет глад и мор,
И смрад и дым. Но всё-таки не так.

Не сразу будет чист небесный свод,
Не сразу время разожмёт кулак.
И встанет солнце чёрное из вод.
И будет боль. Но всё-таки не так.

И будет править беспощадный штык,
И жизнь пойдёт на рынке за пятак,
И вырвут всем колоколам язык.
И будет кровь. Но всё-таки не так.

И ты, мой сын, переживи позор,
И ты, мой внук, позор переживи,
Из этих нор – на мировой простор!
В грязи? Пускай в грязи! Пускай в крови.

Что сбудется – мне ведать не дано.
Не ради власти и не ради благ,
Но жить, не тяготясь своей страной.
И жить не так. Вы слышите – не так!

Намыливая рыбью спину,
На рыбью глядя худобу,
Папаня мне — малютке сыну —
Никак не мог предречь судьбу.

Ни сверху, ни с торца, ни сбоку,
Ну, просто, вообще — никак.
Торчал херишко одинокий,
Мигали глазки, как маяк.

Стучали в ванную соседи,
По коридору плыл фольклор,
И Сталин, обкурившись, бредил
Своей «Герцеговиной Флор».

А мой майор — адепт «Казбека»,
Гонял мочалку по спине
Моей. Посередине века,
На Петроградской стороне.

Сегодня мой сын уезжает в другую страну.
Время порвано.
Он сказал, что не хочет для своих детей войну,
Кафку и Орвелла.

Мой сын не летящий осенний лист,
Больно надёжным был исходник –
Деды его бравый артиллерист
И героический подводник.

В земли и воды соседних стран
Они не врывались в огне и дыме
Они защищали свой океан,
Красивых жён и места родные.

Сын выбирает чужой мне путь
Чужие буквы, обычаи, овощи.
Другая страна потеснится чуть-чуть
И протянет ему руку помощи.

Переживёт и моя страна,
И от неё ничего не убудет.
Сколько столетий плевала она
Вслед настоящим и сильным людям.

Я бы от горести заорал,
Разодрал бы на себе старую шкуру
Так, что дрогнул бы Псков и Урал,
И вздыбились набережные Петербурга!

Взамен я эти плохие стихи пишу,
Смотрю на фабричные и водосточные трубы.
Никого не виню. Ничего не прошу.
И кусаю губы. Кусаю губы.

А сволочь не боится ничего.
Когда в очередной раз время сдвинется,
Он перетопчется, перелогинится,
Переобуется — глядишь и нет его.

Нет прежнего. А новый тут как тут.
Ну ошибался. Кто не ошибается?
И как он, сволочь, славно улыбается,
Какие розы из него растут.

И деловой и радостный подъём,
И скрепа обновлённая, и склёпа.
И стол, и стул, и чаша — всё при нём.
А при тебе лишь нищета и злоба.

«Не рви цветы — они завянут.
Не верь блядям — они обманут».
А я всё верил, я всё рвал.
Да всё им приносил букеты,
И с Петербургским этикетом
Им даже ручки целовал.

Цветы синели и алели,
Обманщицы меня жалели,
А я обманы им прощал.
Ну да — мы были молодыми,
Тонула ночь в болгарском дыме;
Я ничего не обещал.

Мне ничего не обещали.
Обои сохли и трещали.
Но утром, в общежитской мгле,
Среди неправильного мира
В пустой бутылке от кефира
Цветы стояли на столе.

Смотри, как стареет сосед и его собака.
Как опухоль у неё под брюхом растёт.
Как он обречённо курит. Однако,
Он живёт и она живёт.
Старятся и меняют цвет статные клёны.
Она спит под скамейкой, выпятив жёлтый живот.
Он растекается в воздухе, весь неживой и палёный.
И живёт. И она живёт.
Дом от их присутствия теряет черты барака,
Стоящего в сыром и неопрятном рву.
Они живут. Сосед и его собака.
Я их вижу. Следовательно, живу.

На самом-то деле неистово воется.
И смех мой и смелость моя — показные.
И старая смерть в моих ящиках роется,
И мухи летают сквозь раны сквозные.

И поезд, наполнен друзьями покойными,
Идёт вдоль перрона неназванной станции.
И лучшие строки путями окольными
Меня покидают, как город повстанцы.

Я к милому дому колючкой и скочами
Примотан. И слово теряя и дух.
И мне раздирает гортань одиночество
Непроизносимое вслух.

Слышишь, шали прошуршали
на аллее с вязами.
Глупым детям помешали
Глупости показывать.

Вяз шершавый, вяз шершавый,
Долгожитель парковый,
Ты узнаешь ли под шалью
Антонину Марковну?

Ах, ты Тоня, моя Тоня,
Божие творение.
Муж в могиле, сын в Бостоне –
Ищет ударение.

Не позвал к себе ни разу,
занятый науками.
Стали молодые вязы
Тониными внуками.

Только жестковата кожа
У дерев-младенчиков,
Не читать им про Кокошу,
Не носить леденчиков.

Луч слепит и в сердце колет
Под зелёной аркою.
Умирай скорее, что ли,
Антонина Марковна.

Мы были честными и умными,
Мы были умными и нервными.
Однажды в феврале мы умерли
И умираем ежедневно.

Смерть, не спросивши разрешения,
Нас догнала и огорошила.
Она в ближайшем окружении
Из настоящего и прошлого.

Живые с виду и подвижные
Мы умираем понемногу.
Отъезды дальние и ближние
От смерти нас спасти не могут.

Она умела и настойчива,
Она переоделась маем.
А мы, как будто обесточены.
И умираем, умираем.

Эта капелька росы
Словно бочка для осы!
Хоть напейся, хоть облейся,
Хоть стирай себе трусы.
У неё шпажонка — жало,
У неё фагот — жужжало,
Ишь, франтишка, добежала
Аж к шестому этажу!
Ой, окном ее прижало!
Не боись — освобожу!

За иноагентской сомнительной славой
В очередь стали братья Стругацкие,
Стали, не снявши шинели солдатские,
Слуцкий с Володиным и Окуджавой.

Ой, развевайтесь гвардейские ленты,
Новый у нас колобок испечён,
Пушкин с Толстым тоже иноагенты —
Первый застрелен, второй отлучён.

Если будет война — это будет другая война,
Без статей Эренбурга, без начдива в папахе и бурках,
Вряд ли снова блокада и лёд Петербурга —
Если будет война. Это будет другая война.

Если будет война — без кино «Двадцать дней без войны»,
Без Бернеса с Андреевым, без песни про синий платочек.
Но с хирургом, не спящим по несколько ночек,
Потому что бескровной на земле не бывает войны.

Если будет война, телевизоры с пеной у рта
Будут нам говорить, как мы правы, мы правы, мы правы!
Но солдаты горящие будут падать в горящие травы,
И поди объясни матерям, чья взяла правота.

Если будет… Не эта с экранов цветных, не из книг.
Это брат и сестра и единственный сынка,
Похоронки летящие по электронной рассылке.
Боже! Вырви мой грешный, мой лживый язык!

Когда задвигалось и загремело,
И на столе запрыгал суп в кастрюле,
Попрыгал, а потом упал.
Игрушки сразу лица отвернули —
Не их это игрушечное дело.
Тогда он в шкаф залез.
Он в нём лежал и спал.
Потом проснулся, покричал, поплакал,
Поел размякшую картошку с пола,
И взяв с собою синюю собаку,
Вернулся в шкаф.
Теперь его на свете нет.
Среди истлевших пиджаков, подолов,
Когда-нибудь найдут его скелет.
Нашедшие могли бы засмеяться —
Скелет в шкафу! Никто не засмеётся.
Достанут этот маленький скелет,
Вцепившийся в бесцветную собаку,
И вынесут на страшный белый свет.

Милым моим казалось, что мой тремор
Возникает от прикосновения к ним,
Когда я уйду на глубину, словно капитан Немо,
Я не исчезну, я стану другим.

Мои руки гладили шелковый ветер,
Мои губы расхаживали от плеча до плеча,
Я был любопытен, как юный сеттер,
Неугасим и трепетен, что твоя свеча.

Встречи были краткими, будто краткие прилагательные,
Кольца внутри дерева не предполагали грядущего пня,
Я так привыкал к сослагательному,
Что повелительное пугало меня.

Милые мне не врали, что я единственный,
Киномеханик крутил кино.
Бор был сосновым, лес был лиственным,
Мы бывали в Нижнем и в Бородино.

Когда я уйду в высоту, как старший лейтенант Гагарин,
Меня встретят апостол Петр и Сергей Королев,
На высокий борт, где каждой твари по паре,
Я войду без пары, но с букетом синих цветов.

Ослепленный мелькающими материками
Впередсмотрящий не крикнет: «Земля!»,
Мне нальют спирта, разбавленного твоими слезами,
Крепостью тысячу градусов выше нуля.

Коль умру, то не грустите,
лучше честь по чести
тыщу раз перепостите
горькое известье.

Кем для вас я не являюсь —
френдом, фейком,фриком...
Не ленитесь — помяните
тихим добрым кликом.